Джером Дэвид Сэлинджер - Ранние рассказы [1940-1948]

Когда кино кончилось, я вышел из кинотеатра и спросил его:

— Что случилось, мистер Берк? Вам совсем не нравится Чарли Чаплин?

У меня даже живот болел, так я смеялся над Чарли.

— Да нет, с ним все в порядке, — ответил Берк. — Просто не люблю я, когда большие парни гоняются за маленьким смешным человечком. У него и девушки нет. Никогда.

Мы с Берком вернулись в казарму. Я не знал, какие печальные мысли занимают Берка, да я и не думал об этом, меня больше занимало, должен я ему сразу отдать медали или нет. Потом я ужасно мучился, что был тогда таким дураком и не нашел никаких приятных слов для Берка. Мог бы я ему сказать, что — он лучше той рыжей, с которой он был знаком. Может быть, не это, но что-то же я должен был ему сказать. Смешно, правда? Такой настоящий парень, в самом деле настоящий, всю жизнь может прожить, и только человек двадцать-тридцать будут знать, какой он настоящий, и, голову даю на отсечение, никто ему не скажет об этом. И женщины у него нет. Может быть, какие-нибудь простушки, но не такие, которые не виляют задом, когда ходят, а просто идут себе. Девушки, которые нравились Берку, не замечали его из-за его уродства и смешного голоса. Разве это правильно?

Когда мы вернулись в казарму, Берк мне сказал:

— Если хочешь, подержи пока медали у себя, парень.

— Хочу, — ответил я. — А можно?

— Почему нет? Пусть они побудут у тебя, если хочешь.

— А вам они не нужны?

— На мне они не так смотрятся, — ответил Берк. — Спокойной ночи, парень.

И он пошел спать.

Каким же я был тогда мальчишкой! Три недели я не снимал медали с нижней рубахи. Я не снимал их, даже когда умывался по утрам. И никто из взрослых парней ничего мне не сказал. Ведь у меня были медали Берка. Они не знали ничего о Берке, но шестьдесят процентов парней были с ним во Франции. Если Берк сам дал мне свои медали, чтобы я носил их на нижней рубашке, значит, так и надо. Никто не смеялся надо мной и не пытался меня задеть.

А потом я их снял, чтобы отдать Берку. Это было в тот день, когда его повысили в звании. Он сидел один в канцелярии… Он всегда был один… И было уже полдевятого вечера. Я подошел к нему и положил медали на стол в точности в том виде, в каком он мне их дал, когда я в первый день сидел на своей койке.

— Они мне больше не нужны, — сказал я. — Спасибо.

— Ладно, парень.

И он снова принялся за свой рисунок. Он рисовал волосы девушки, а к медалям даже не притронулся.

Я хотел было уйти, но он остановил меня.

— Скажи, — попросил он. — Скажи мне, если я неправ. Когда ты сидел на своей койке и плакал…

— Я не плакал, — возразил я. (Ну и мальчишка!)

— Ладно. Когда ты сидел на своей койке и смеялся, запрокинув голову, ты не думал о том, что тебе хочется лежать на полке в купе поезда, который остановился в городе, и чтобы двери были полуоткрыты и солнце пригревало тебе лицо?

— Похоже, — подтвердил я. — А откуда вы знаете?

— Парень, я здесь не из Вест-Пойнта[11], — сказал Берк.

Я не знал, что такое Вест-Пойнт, поэтому продолжал молча смотреть, как он рисует.

— Похожа, — потом сказал я.

— Правда? — переспросил он. — Спокойной ночи, парень.

Я направился к двери. Но Берк окликнул меня.

— Завтра, парень, ты отсюда уезжаешь. Я направлю тебя в авиацию. Там хорошие ребята.

— Спасибо, — сказал я.

Берк дал мне последний совет, когда я уже переступил порог:

— Расти большой и не режь никому горло.

Корабль отплыл в десять часов на другое утро, и больше я никогда не видел Берка. Ни разу с ним не встретился за все годы. Я даже не знал, как ему написать. Понимаете, не очень-то я много писал в то время. Да даже если бы я знал, как, Берк был не из тех парней, которым пишут письма. Он был слишком сильный. По крайней мере, для меня он был такой.

Я не знал, что Берк тоже перешел в авиацию, и не узнал бы, если бы не получил письмо от Фрэнки Миклоса. Фрэнки знает Перл-Харбор не понаслышке. Он написал мне это письмо. Он хотел рассказать мне о парне со смешным голосом… об учителе с девятью смертельными ранами. По фамилии Берк.

Берк был убит. Его черед пришел в Перл-Харбор. Только он погиб не так, как все остальные парни. Берк сам выбрал свою смерть. Фрэнки все видел, поэтому он мне написал.

Тяжелые японские самолеты летали совсем низко, над крышами, и бросали бомбы, а легкие шныряли повсюду в небе, и в казармах было небезопасно, поэтому парни, которые потеряли своих начальников, метались в поисках хоть какого-нибудь убежища. Фрэнки написал, что невозможно было спастись от прицельного огня с самолетов, как будто стрелков специально натренировали поражать беспорядочно движущиеся мишени. Вокруг рвались бомбы, написал Фрэнки, и казалось, что сходишь с ума.

Фрэнки, Берк и еще один парень успели хорошо укрыться.

Фрэнки написал, что они пробыли в своем укрытии минут десять, как ввалились еще трое парней.

Один из них сразу стал рассказывать, что он видел. А видел он, как три солдата-индейца, которые прибежали в столовую за своим энзэ, закрылись в огромном холодильнике, считая, что там их пули не достанут.

Фрэнки написал, когда парень это сказал, Берк вдруг вскочил и принялся хлестать его по лицу, и отхлестал раз тридцать, не меньше, спрашивая, не сошел ли он с ума, оставив парней в холодильнике. Берк сказал, что там совсем небезопасно, даже если не будет прямого попадания бомбы, потому что из-за вибрации они погибнут там, а из-за бомбежки вибрация будет дай бог.

Потом Берк решил бежать к холодильнику, чтобы вытащить ребят. Фрэнки пытался его остановить, но Берк его тоже стал крепко бить по лицу.

Ребят он вытащил из холодильника, но сам был ранен, так что когда он открыл дверь и приказал тем, кто там сидел, убираться, он уже был не жилец. Фрэнки написал, что у Берка были четыре дыры в спине и подбородка как не бывало.

Он умер в одиночестве, и даже написать о его смерти оказалось некому, совсем некому. Никто в Америке не оплакал его по высшему разряду, ну и музыки тоже, конечно, не было.

Все, что получил Берк, это, слезы Хуаниты, когда я читал ей письмо Фрэнки и рассказывал, что сам знал. Хуанита у меня не такая, как все. Нет, парень, не стоит жениться на такой, как все. Постарайся заполучить такую, которая заплачет по Берку.

(перевод Л. Володарской)

Сержант технических войск Джон Ф. Глэдуоллер-младший, личный номер 32 325 200, одетый в серые брюки из шерстяной фланели, белую рубашку с расстегнутым воротом, клетчатые гольфы, коричневые ботинки и темно-коричневую шляпу с черной лентой, сидел, положив ноги на письменный стол. Под рукой у него была пачка сигарет, и его мать с минуты на минуту должна была принести ломоть шоколадного торта и стакан молока.

Весь пол был завален книгами — закрытыми и раскрытыми, бестселлерами и макулатурой, классиками и однодневками, книгами, подаренными на Рождество, библиотечными книгами и чужими книгами.

В эту самую минуту сержант находился вместе с Анной Карениной и Вронским в мастерской художника Михайлова. Незадолго до того он стоял в воротах монастыря со старцем Зосимой и Алешей Карамазовым. Еще часом раньше прошел перед домом Джея Гэтсби[12], урожденного Джеймса Гетца, и теперь спешил как можно скорее выбраться из студии Михайлова, чтобы попасть на угод Пятой авеню и Сорок шестой улицы, там они вдвоем с верзилой-полисменом по имени Боб Коллинз встретят машину, за рулем которой будет сидеть девушка по имени Эдит Доул… Сколько еще народу хотел повидать сержант, сколько памятных мест…

— А вот и мы! — сказала его мама, внося торт и молоко.

«Слишком поздно, — подумал он, — не успею. А что, если взять их с собой? Сэр, я привез свои книжки, стрелять я ни в кого пока не буду, валяйте, ребята, я подожду тут, среди книг».

— Спасибо, мама, — сказал он, закрывая за собой дверь студии. — Прямо слюнки текут.

Мать поставила поднос на стол.

— Молоко холодное как лед, — заметила она. Его всегда забавляла эта ее привычка расхваливать еду. Она присела на скамеечку возле его кресла, следя за тем, как он берет стакан тонкими, такими родными пальцами, не сводя с него глаз, полных любви.

Он откусил кусок торта и запил его молоком. Молоко было и впрямь ледяное. Неплохо.

— Неплохо, — заметил он.

— Стояло на льду с самого утра, — сказала мать, обрадованная этим снисходительным одобрением. — Милый, а когда приезжает этот мальчик, Корфидд?

— Колфилд. И он не мальчик, мама. Ему двадцать девять. Я подскочу к шестичасовому, может, встречу. У нас есть бензин?

— По-моему, нет. Отец велел тебе передать, что талоны в машине. Там на шесть галлонов. — Миссис Глэдуоллер вдруг обратила внимание на состояние пола. — Ты не забудешь перед уходом собрать книжки, Бэйб[13]?